Приняв душ и высушив волосы, я спустилась в вестибюль. Возможно, мне полагалось ожидать Лисетскую на улице, но я не хотела выходить на солнце, которое, несмотря на то что уже должен был наступить вечер, кажется, только начало падение к горизонту. Через стеклянные двери было видно «парадный» подъезд, и я надеялась, что сумею быстро выскочить навстречу, как только авторка выйдет из такси.
Я посмотрела на телефон – с прибытия моего поезда прошло два часа пятьдесят девять минут. Я открыла статью про Васильева во французской википедии и стала читать, изредка поглядывая на двери. Иногда за стеклом останавливались машины, но каждый раз из них выбирались какие-то мужики в костюмах.
Еще вчера мне казалось, что я еду встретиться с какой-то старой тетиной знакомой. Она, переводчица с многолетним стажем, общалась с огромным количеством иностранцев. Но мне приходилось признать, что тетя была права, когда сказала, что Лисетская совершенно уникальная фигура, – она и вправду, видимо, играла большую роль во французской интеллектуальной элите шестидесятых. Она упоминалась в биографиях почти всех значительных мыслителей той эпохи – я в который раз раздраженно заметила, что даже у истоков феминизма было удивительно много мужчин. Вот Васильев, например, оказался автором и редактором ряда ранних текстов о правах и философии женского социума – я совершенно не могла понять, как это терпели его современницы.
Пролистав Васильева, я перешла на страницу Эмилии E. Q., но французские слова как-то не шли, и вместо того, чтобы читать, я сохранила себе в телефон фотографию молодой Лисетской (Париж, 1959) и фотографию Эмилии E. Q. (Париж, 1965). В папке с сохрами у меня не было фотографий мужчин, и для Васильева я решила не делать исключения. Лицо у него было совершенно обыкновенное – чуть вытянутое, усатое. На более ранних фотографиях усов не было, зато были бакенбарды. Я полистала гугл-картинки туда-сюда и нашла фотографию, на которой Лисетская, Васильев и Эмилия были вместе. Они стояли возле какого-то античного барельефа и улыбались. С ними был еще один человек, прикрывающий лицо панамой. На французском сайте, на котором была выложена фотография, была подпись: «Arkady Vassiliev, Eve Lisetskaïa, Emilia E. Q. et le peintre M.». Художник M. оказался еще одним участником всей этой тусовки, только в отличие от Васильева и Лисетской, которые были еще живы, художник M. умер в середине шестидесятых.
Я уже собиралась отправить тете имейл о том, что Лисетская не приехала, когда к дверям отеля подъехало такси со знаком аэропорта на крыле. Я поспешила на улицу.
Задняя дверца открылась, и на тротуар опустилась нога в черном чулке и туфле на широком каблуке. Ева Лисетская появилась из машины медленно, расплываясь по воздуху, словно нефтяная лужа. Когда она распрямилась, оказалось, что фотографии, которые я рассматривала, совершенно не отражали ее огромного роста. Даже без каблуков она была бы выше меня на целую голову.
– Марусьа? – спросила Лисетская, опустив на меня взгляд. Глаза у нее были карие и очень внимательные.
– З-здравствуйте, – сказала я, быстро подгружая французский. – Добрый день.
Лисетская протянула мне узкую ладонь и сказала:
– Ева.
Было невозможно поверить, что этой женщине больше пятидесяти, а ведь ей было уже почти восемьдесят. Ее пальцы, теплые и сухие, оплели и слегка сжали мою руку. Только тут я заметила, что мы одеты почти одинаково – только вместо рубашки на Лисетской была черная блузка. На ее высокой шее сверкнула серебряная цепочка.
Таксист открыл багажник и помог мне выгрузить на мостовую два небольших чемодана. Чтобы затащить их на тротуар, я повернулась к Лисетской спиной и тут же почувствовала ее пальцы на своем плече.
– Я сама, – сказала Лисетская. – Возьми сумку, пожалуйста.
Она указала на оставшуюся открытой дверцу такси. На сиденье лежала ярко-желтая сумка. Я подхватила длинную лямку и с удивлением обнаружила, что сумка довольно тяжелая. Кажется, в ней было что-то прямоугольное – мне в бок уперлась твердая стенка.
Лисетская подхватила чемоданы, и мы вошли в отель.
– Этаж? – спросила она.
– Четвертый, – сказала я. – Здесь лифт за углом.
В лифте Лисетская спросила:
– У тебя есть телефон?
Я так разнервничалась, что кивнула, прежде чем ответить:
– Да.
Вряд ли со своей высоты она могла увидеть мой кивок.
– Какими приложениями вы пользуетесь в России? – спросила Лисетская и, правильно посчитав мое молчание замешательством, добавила: – Для переписки? WhatsApp, Facebook?
– Telegram, – сказала я. – Но у меня есть и WhatsApp.
Эта женщина очень плохо сочеталась с образом, который возник у меня при чтении википедии, но не из-за ее внешности, а из-за того, что я представляла ее живущей в шестидесятых – WhatsApp никак не мог сосуществовать с парижской богемой, Роланом Бартом и Симоной де Бовуар.
Мы вышли из лифта и остановились возле двери номера с балконом. Лисетская достала из кармана айфон и протянула мне.
– Код один-ноль-три-пять. Можешь установить Telegram, пожалуйста? И приложение с такси, если здесь не работает Uber, – попросила она. Я послушно взяла телефон и сунула его в карман.
Лисетская стояла ко мне вполоборота и чего-то ждала.
– Вы хотите, чтобы я сейчас отдала вам книги? – спросила я.
– Книги? – Лисетская звучала удивленно, но ее лицо осталось неподвижным. Я подумала, что, возможно, она делала пластику лица, и из-за этого ее брови потеряли подвижность. С того момента, как Лисетская вышла из такси, они ни разу не меняли своего положения. Если она правда удивлялась, то я не знала, чему – тетя послала меня в Питер именно для того, чтобы я отдала Лисетской книги, и я была уверена, что Лисетская об этом знает. Иначе зачем бы я ее сейчас встречала?
– Я привезла вам рюкзак книг от Нины Сергеевны, – сказала я.
– А. – Лисетская кивнула. – Спасибо. Давай после ужина. Ты же поужинаешь со мной?
– Хорошо, – сказала я. – Да.
– А где ты живешь? – спросила Лисетская.
Я показала на свою дверь:
– Здесь. Но там внутри есть смежная дверь.
Я очень надеялась, что мне удалось хотя бы примерно передать свою мысль. Вся уверенность в собственном французском совершенно улетучилась.
– Хорошо, – сказала Лисетская. – Я через час постучу.
Она открыла дверь в номер, занесла внутрь чемоданы и вернулась, чтобы забрать у меня сумку.
– У тебя хороший французский, – сказала она, снова входя в номер. Хлопнула дверь, и я еще некоторое время простояла в коридоре, бессмысленно крутя в руках ее телефон.
Очевидно, весь следующий час я провела, читая все, что можно было найти про Лисетскую, Эмилию E. Q. и Васильева. Лисетская оказалась настолько интересной женщиной, что я готова была продираться сквозь французскую википедию. Только в самом начале я читала невнимательно, пытаясь одной рукой скачивать в телефон Лисетской Яндекс. такси и телеграм, а потом, когда приложения заработали, погрузилась в текст уже вовсю.
Оказалось, что я ее недооценила, когда читала википедию в первый раз. Лисетская была не просто критикессой – она была редакторкой всех дневников Эмилии E. Q., изданных после смерти авторки, а эти дневники, особенно более поздние, имели большую популярность. Я полезла в рюкзак и обнаружила, что книги, которые мне дала тетя, были как раз из этой серии – это были русские переводы дневников Эмилии E. Q. под редакцией Евы Лисетской.
Я разложила книги на кровати и стала читать википедию дальше. Оказалось, что с этими дневниками связан большой скандал – многие читательницы и критикессы подозревали Лисетскую в том, что она сильно редачила тексты Эмилии. В википедии говорилось, что в первой книге, изданной уже после смерти Эмилии, «E. Q. E. L.», гораздо меньше места уделяется описаниям мест (кофеен, площадей, театров) и гораздо чаще упоминаются разнообразные знаменитости, с которыми Эмилия познакомилась в Париже в начале пятидесятых. Почти все имена в книге были зашифрованы, но по отдельным фактам в «S», «G», «B» и других угадывались имена с передовиц прогрессивных газет. Я стала ходить по ссылкам в статье. Рецензенты (все авторы прочитанных мной рецензий были мужчинами) обвиняли Лисетскую в попытках нажиться на слухах о жизнях других людей. Даже в самой википедии было написано, что к «E. Q. E. L.» накрепко прицепилось название «Желтый роман».
В интервью 1971 года Лисетская писала, что Эмилия стала гораздо больше времени проводить в клубах и кафе и вела записи в небольших блокнотах (в отличие от предыдущих книг, которые она писала в тетрадях формата А4). Именно из-за этого пришлось так сильно редактировать тексты. В общем, я страшно запуталась – и вместе со мной запуталась Мари, которой я записывала сообщения о своих изысканиях. Мари гораздо лучше меня владела интернетом, но она не говорила по-французски, поэтому читать рецензии или тем более снимки газетных статей, которые нельзя было перевести гугл транслейтом, ей было трудно.
К тому же не помогало то, что Мари радостно ухватилась за всю эту конспирологию. Когда я сказала, что вообще не понимаю, кто прав, а кто нет и кто написал книги Эмилии, Мари записала мне такое сообщение:
«Мне кажется, автор вообще не важен. То есть текст должен существовать отдельно от его личности. Ну, пусть Лисетская убила Эмилию и нажилась на ее смерти. Нужно это уважать – я думаю, что даже если у тебя есть архив записей гениального писателя, это не так уж и просто – построить на этом карьеру. Вот если бы она пыталась приписать себе тексты Эмилии – тогда я бы относилась к ней хуже. А так, если она делает ее тексты популярными, то не важно, что она при этом меняет. Эмилии уже нет. Когда человек кончает с собой, он расписывается в документах на собственные тело и душу. Отдает их на благотворительность, в лучшем случае».
Я возразила, что если бы я умерла, то хотела бы, чтобы мои мысли передавали потомкам без изменений. Мари долго думала, а потом ответила:
«А почему ты считаешь, что лучше знаешь, что нужно твоим потомкам, чем человек, который доказал, что может продлить твое тело в будущее, разрезав его на семь, восемь, десять кусков? Ты это ты, а твой пиар-менеджер – это твой пиар-менеджер. Ваши мнения не обязательно совпадают. К тому же, ты еще ничего не добилась и пока не планируешь».
Я не стала обижаться на Мари. Про «ничего не добилась» она могла бы не говорить – это не я жила с родителями в двадцать с чем-то лет, – но я знала, что она говорит это не для того, чтобы сделать мне неприятно. Вместо того чтобы обижаться, я открыла какой-то французский сайт с краткими пересказами и стала читать дневники Эмилии.
Эмилия и Ева познакомились в 1957 году. Я нашла одну фотографию того времени – высокая черноволосая чернобровая девушка, почти девочка, обнимала за плечи невысокую, будто бы стесняющуюся женщину. Эта фотография привела меня в онлайн-архив, в котором я наткнулась на десятки других снимков, более поздних – и на всех Эмилия и Ева были изображены вместе. Иногда рядом появлялись какие-то другие люди, а потом на снимках стали постоянно фигурировать двое мужчин – художник M. (хотя комментаторы не были в этом уверены) и Аркадий Васильевич Белов – он же филолог и философ Васильев.
Васильев появился в жизни Евы и Эмилии в 1962 году. Этот двадцатисемилетний сын русских эмигрантов приехал в Париж из Лондона, чтобы встретиться с Хемингуэем. Хемингуэй умер годом раньше, и последние тридцать лет своей жизни пробыл за пределами Франции, поэтому Васильев (в своих дневниках Эмилия называла его Кентавром) мрачно бродил по городу, вглядывался в подворотни и толкался в толпе.
Я полезла искать эту сцену в дневниках. Это оказалось несложно – в дневнике «E. Q. 1961–1963» в оглавлении была строчка: «Знакомство с Кентавром». Я открыла нужную главу и стала читать вслух, чтобы сразу записывать аудио для Мари:
«Мы вышли из К-. и направились к месту встречи с В. На улицах было пустынно из-за жары, но Овсянка, как всегда, шла по самой кромке тротуара, и тени домов до нас не дотягивались. Я смотрела под ноги, чтобы не упасть на мостовую, и поэтому не сразу заметила, что Овсянка сошла с бордюра и остановилась. Я оказалась далеко впереди нее и, обернувшись, увидела, что Овсянка внимательно разглядывает мужчину в шляпе, который, покачивая головой, рассматривал табличку на закрытых дверях булочной. Он стоял в тени здания, облокотившись на черный зонтик. Его лица было почти не видно – потерянность читалась во всей его фигуре, в этом зонтике, который никак не сочетался с солнечной погодой, в костюме (слишком теплом) и в музыкальных движениях пальцев его свободной руки. Он будто пытался нащупать невидимое пианино и все время промахивался мимо клавиш.
– Вы что-то ищете? – спросила Овсянка. Она пересекла горизонт света и оказалась в тени. Ее фигура тут же стала двухмерной, будто она зашла в фотографию, на которой был изображен мужчина. Ее черное (летом!) платье слилось с пятнами на стене, и на мгновение мне показалось, что ее голова парит в воздухе возле плеча незнакомца.
Мужчина наконец ее заметил и что-то спросил, но я его не расслышала.
– Bla Bla Bla, – ответила ему Овсянка по-английски.
Мужчина ответил:
– Bla Bla Bla Bla.
– Где живет Эрнест Хемингуэй? – спросила меня Овсянка. Мужчина казался мне странным, и я все не решалась подойти. Но и не отвечать Овсянке было бы неправильно.
– Монпарнас, – ответила я неуверенно. Когда я только приехала в П-, мне указали все места, где ступал Хемингуэй.
– Bla Bla Bla.
– Bla Bla Bla.
– Он хочет навестить Хемингуэя, – сказала Овсянка.
– Вряд ли, – сказала я. – Хемингуэй умер.
Овсянка посмотрела на меня как на умалишенную. Было очевидно, что желание незнакомца, видимо англичанина, было для нее гораздо важнее смерти великого писателя. В ее глазах читалось отвращение к смерти, и я поняла, что сейчас мы отменим встречу с В. и отправимся на поиски дома, местоположение которого я представляла себе очень смутно.
– Bla Bla, – сказал мужчина.
– Он немного говорит по-французски, – сказала Овсянка, – но сейчас не может ничего вспомнить. По-моему, он слишком много времени провел на улице в этом костюме. Нужно отвезти его в отель и засунуть в холодную ванну.
Я не нашлась, что ей возразить».
Я собиралась еще сказать пару слов от себя и спародировать стиль Эмилии, но тут раздался стук в смежную дверь, и я поспешила убрать разбросанные книги в рюкзак.